я — воскресение и жизнь. тот, кто верит в Меня, если и умрет — оживет,
а кто живет и верит в Меня, тот никогда не умрет.
ты этому веришь?
                                   от Иоанна, глава 11.




Иногда я, потерявшись в разрозненной веренице дней, думаю: "Что сейчас с Хайке? Где она и как себя чувствует?" А потом резко, ледяным вздохом, вспоминаю, что с Хайке — ничего, что она мертва. Ее тонкие холодные руки лежат на бескровной груди, она сонно откинулась в самом лучшем и изящном гробу, который могли сделать в Сербии. Она замолчала и больше не смеется.
Сегодня я помогаю ей выбраться. Протягиваю к ней металлические пальцы, чтобы Хайке было сподручнее опереться на мою руку, и черчу ей на лбу тетраграмматон из своих личных букв. Я заговариваю ее ласково, как больного ребенка, потому что иногда она, ее нежная, переливчатая тень в памяти Земо, кажется мне важнее всех прочих его внутренних образов.
Я вдыхаю ей в вены — ледяной зимний ветер, и она открывает глаза.

Иногда мне кажется, что я помню ее маленькой. Она жила тогда с ним по соседству. Непоседливая, невыносимая девчонка. Хайке всегда была первой, самой шумной, самой быстрой, самой извалявшейся в грязи.
Когда она орала на всю улицу: "Гельмут, выходи," — ее маленькие, требовательные легкие прогоняли через себя, казалось, весь воздух Заковии в один глоток. Когда ей хотелось его внимания, она тащила будущего барона в страшные места, вроде ведьминого пруда или заброшенного дома, или подкладывала ему в постель холодных живых лягушек семь дней подряд.
У нее постоянно были разбиты либо коленки, либо нос, и лохматая грива золотых волос маревом подрагивала на солнце.
Хайке всегда умела жить. Когда ее семья решила переехать обратно в Зальцбург, она зашла к Земо, непривычно серьезная, но привычно упрямая:
— Когда я стану взрослая, я вернусь. И ты должен меня дождаться, иначе... — она провела тогда большим пальцем по шее, думаю, это мало походило на просьбу. Скорее — на требование. Я боюсь представить, что было бы с Земо, не дождись он ее.

Я вывожу ее, босоногую и прекрасную, на кладбищенскую мокрую землю, и она на меня смотрит разорванными по весне, полноводьем, льдинами, ледяными горными ручьями, вскрывающейся Невой. Я сам люблю ее, люблю отзвук ее мыслей — в чужих словах, ее художественный вкус — в чужом выборе картин, ее книги — на полке в моей комнате. Я знаю ее почерк, потому что я часто закладываю пальцем те страницы, которые закладывала она, пока искала карандаш для пометок. Я знаю, как она пахнет. Я заговариваю древние буквы на ее лбу, и она остро улыбается, даже сквозь ледяное окошко смерти. Иногда мне кажется, что она бы поняла меня.
Поняла бы меня во многом.
И в первую очередь, конечно, в моем отношении к Земо.

Иногда Гельмута нет сутками. Хайке уже привыкла, потому что ей определенно есть чем заняться. Муж всегда возвращается, пытаясь бесшумно скользнуть в ванную, чтобы смыть с рук ложь, смерть и страшные государственные секреты, а ее это только веселит.
Ей всегда хочется сказать что-то вроде "я знала, дурачок, что выхожу не за пастыря". Но все как-то не к месту, да не к месту. А потом все как-то завертелось, да и что уж там.
Хайке нравится ловить его на пороге, торопливо втираться в расстегнутый форменный китель или между пуговиц военной куртки, вдыхая его усталость. Она расстегивает массивную пряжку его ремня и говорит: "У тебя пять часов на сон, жизнь слишком коротка, дорогой, чтобы ты дрых без задних ног сутками," — и будит его, конечно, через четыре сорок пять. Она захлебывается, энергично жестикулируя, пока он пытается в принципе сообразить, где он и как его зовут. А Хайке уже прижимается лбом к его сонному лбу, напирает: "В с т а в а й. Срочно. В с т а в а й".

Хайке торопится жить, быть везде, посмотреть — все. Возможно, она что-то знает, возможно, она слышит, как в ее собственном, коротком, ярком сне, кто-то шепчет ледяными губами какие-то русские слова. Она убеждает Гельмута, что ей снится черный человек с белой рукой, в окружении красных звезд. Один раз она все-таки запоминает этот рубленный набор звуков, отдаленно похожий на сербский, складывает их в словаре — в слова: "Надо торопиться, Хайке, времени не так много".
И она торопится, не суетливо — весело, жадно. Она работает — как не в себя, успевает заниматься живописью, читает, она втягивает Гельмута — в это утонченное, яркое общество. И на все те отпуска, которые он планирует провести спокойно, в родовом поместье, она берет билеты на двоих в другие страны. Показывает ему картины. Показывает ему жизнь. Война — это не все, есть что-то выше, что-то больше, что-то важнее. Она в каждом городе оставляет крошечную частичку своего сердца, словно пытаясь таким образом задержаться в этом мире на вечность.
Иногда ей хочется орать, как прекрасно, больно, радостно, важно — жить.



— Гельмут, — она громко шепчет, настойчиво распахивая шторы. Земо вернулся ночью, и, видимо, был настолько уставшим, что завалился спать на изящный, обитый синим бархатом, диван в гостиной прямо в форме.
Она на пробу кидает в мужа смятую быстрой рукой кружевную салфетку. Со временем, его военные рефлексы обострились, и подкрадываться к нему, особенно спросонья, стало делом не таким веселым, как в детстве.
Хайке достает карманные часы и сверяется. Она решает, что, если Гельмут не откроет глаза через три минуты, она пойдет в кабинет за водостойким маркером, и нарисует ему на лице усы. Или еще что похлеще.
— Гельмут, хватит спать, — она шепчет еще громче. Ее распирает от необходимости выдернуть Земо обратно в этот мир, впечатать его в невыносимую яркость жизни. Она качается на носках, а потом торопливо срывается в кухню, сделать им обоим по чашечке кофе. Хайке может поджечь даже воду, и ее кофе на вкус похож — на нефтеотходы, но ее ничего не смущает.
— ГЕЛЬМУТ.

я — воскресение и жизнь. тот, кто верит в Меня, если и умрет — оживет,
а кто живет и верит в Меня, тот никогда не умрет.
ты этому веришь?
                                   от Иоанна, глава 11.




Иногда я, потерявшись в разрозненной веренице дней, думаю: "Что сейчас с Хайке? Где она и как себя чувствует?" А потом резко, ледяным вздохом, вспоминаю, что с Хайке — ничего, что она мертва. Ее тонкие холодные руки лежат на бескровной груди, она сонно откинулась в самом лучшем и изящном гробу, который могли сделать в Сербии. Она замолчала и больше не смеется.
Сегодня я помогаю ей выбраться. Протягиваю к ней металлические пальцы, чтобы Хайке было сподручнее опереться на мою руку, и черчу ей на лбу тетраграмматон из своих личных букв. Я заговариваю ее ласково, как больного ребенка, потому что иногда она, ее нежная, переливчатая тень в памяти Земо, кажется мне важнее всех прочих его внутренних образов.
Я вдыхаю ей в вены — ледяной зимний ветер, и она открывает глаза.

Иногда мне кажется, что я помню ее маленькой. Она жила тогда с ним по соседству. Непоседливая, невыносимая девчонка. Хайке всегда была первой, самой шумной, самой быстрой, самой извалявшейся в грязи.
Когда она орала на всю улицу: "Гельмут, выходи," — ее маленькие, требовательные легкие прогоняли через себя, казалось, весь воздух Заковии в один глоток. Когда ей хотелось его внимания, она тащила будущего барона в страшные места, вроде ведьминого пруда или заброшенного дома, или подкладывала ему в постель холодных живых лягушек семь дней подряд.
У нее постоянно были разбиты либо коленки, либо нос, и лохматая грива золотых волос маревом подрагивала на солнце.
Хайке всегда умела жить. Когда ее семья решила переехать обратно в Зальцбург, она зашла к Земо, непривычно серьезная, но привычно упрямая:
— Когда я стану взрослая, я вернусь. И ты должен меня дождаться, иначе... — она провела тогда большим пальцем по шее, думаю, это мало походило на просьбу. Скорее — на требование. Я боюсь представить, что было бы с Земо, не дождись он ее.

Я вывожу ее, босоногую и прекрасную, на кладбищенскую мокрую землю, и она на меня смотрит разорванными по весне, полноводьем, льдинами, ледяными горными ручьями, вскрывающейся Невой. Я сам люблю ее, люблю отзвук ее мыслей — в чужих словах, ее художественный вкус — в чужом выборе картин, ее книги — на полке в моей комнате. Я знаю ее почерк, потому что я часто закладываю пальцем те страницы, которые закладывала она, пока искала карандаш для пометок. Я знаю, как она пахнет. Я заговариваю древние буквы на ее лбу, и она остро улыбается, даже сквозь ледяное окошко смерти. Иногда мне кажется, что она бы поняла меня.
Поняла бы меня во многом.
И в первую очередь, конечно, в моем отношении к Земо.

Иногда Гельмута нет сутками. Хайке уже привыкла, потому что ей определенно есть чем заняться. Муж всегда возвращается, пытаясь бесшумно скользнуть в ванную, чтобы смыть с рук ложь, смерть и страшные государственные секреты, а ее это только веселит.
Ей всегда хочется сказать что-то вроде "я знала, дурачок, что выхожу не за пастыря". Но все как-то не к месту, да не к месту. А потом все как-то завертелось, да и что уж там.
Хайке нравится ловить его на пороге, торопливо втираться в расстегнутый форменный китель или между пуговиц военной куртки, вдыхая его усталость. Она расстегивает массивную пряжку его ремня и говорит: "У тебя пять часов на сон, жизнь слишком коротка, дорогой, чтобы ты дрых без задних ног сутками," — и будит его, конечно, через четыре сорок пять. Она захлебывается, энергично жестикулируя, пока он пытается в принципе сообразить, где он и как его зовут. А Хайке уже прижимается лбом к его сонному лбу, напирает: "В с т а в а й. Срочно. В с т а в а й".

Хайке торопится жить, быть везде, посмотреть — все. Возможно, она что-то знает, возможно, она слышит, как в ее собственном, коротком, ярком сне, кто-то шепчет ледяными губами какие-то русские слова. Она убеждает Гельмута, что ей снится черный человек с белой рукой, в окружении красных звезд. Один раз она все-таки запоминает этот рубленный набор звуков, отдаленно похожий на сербский, складывает их в словаре — в слова: "Надо торопиться, Хайке, времени не так много".
И она торопится, не суетливо — весело, жадно. Она работает — как не в себя, успевает заниматься живописью, читает, она втягивает Гельмута — в это утонченное, яркое общество. И на все те отпуска, которые он планирует провести спокойно, в родовом поместье, она берет билеты на двоих в другие страны. Показывает ему картины. Показывает ему жизнь. Война — это не все, есть что-то выше, что-то больше, что-то важнее. Она в каждом городе оставляет крошечную частичку своего сердца, словно пытаясь таким образом задержаться в этом мире на вечность.
Иногда ей хочется орать, как прекрасно, больно, радостно, важно — жить.



— Гельмут, — она громко шепчет, настойчиво распахивая шторы. Земо вернулся ночью, и, видимо, был настолько уставшим, что завалился спать на изящный, обитый синим бархатом, диван в гостиной прямо в форме.
Она на пробу кидает в мужа смятую быстрой рукой кружевную салфетку. Со временем, его военные рефлексы обострились, и подкрадываться к нему, особенно спросонья, стало делом не таким веселым, как в детстве.
Хайке достает карманные часы и сверяется. Она решает, что, если Гельмут не откроет глаза через три минуты, она пойдет в кабинет за водостойким маркером, и нарисует ему на лице усы. Или еще что похлеще.
— Гельмут, хватит спать, — она шепчет еще громче. Ее распирает от необходимости выдернуть Земо обратно в этот мир, впечатать его в невыносимую яркость жизни. Она качается на носках, а потом торопливо срывается в кухню, сделать им обоим по чашечке кофе. Хайке может поджечь даже воду, и ее кофе на вкус похож — на нефтеотходы, но ее ничего не смущает.
— ГЕЛЬМУТ.

руквуд размышляет о том, сколько в нем алкоголя для того, чтоб кидаться заклинаниями направо и налево не задумываясь о последствиях. такое он позволяет себе редко... да почти никогда, если брать в расчет последние пару лет. это раньше... раньше он легко ввязывался в драки, будь то элегантные дуэли на палочках или откровенный мордобой. а сейчас у него планы. «впрочем, — подсказывает ром, — где же ты еще можешь продемонстрировать то, что умеешь, если не в схватке с незнакомым волшебником? в идеале с несколькими... вот, посмотри, эти шотландские клоуны отличный вариант!» август фыркает в ответ самому себе, едва заметно трясет рукавом проверяя на месте ли палочка. не то чтобы он хоть раз в жизни терял ее, просто старая привычка. она — его верная спутница со времен хогвардской скамьи — приятно тяжелит рукав мантии выражая свою боевую готовность. но руквуд не принимает это за знак, скорее просто имеет ввиду, что он при оружии.
но для начала нужно выяснить, сколько в нем рома. по количеству выпитого — немного, по ощущениям — он был паленый. любят вот на таких мероприятиях сэкономить, разбавляя напитки, отчего те становятся совершенно паршивыми. замечается это только когда встаешь на ноги. а августу меньше всего хочется сейчас упасть в грязь лицом, проиграв свою первую за двадцать пять лет дуэль. даже если об этом никто никогда не узнает.
(узнают-узнают. тут куда не плюнь, везде свои. даже в этих шотландских рожах есть какие-то намеки на знакомых, но август совершенно не может сфокусироваться на ком-то одном, а еще этот дурацкий дым. фу как он ненавидит куряг — весь провонялся уже)

с другой стороны, — думает он, — лучше тогда уж проиграть в мордобое. по головке его за это не погладят ни в министерстве, ни его новые друзья, но, мерлин, руки просто чешутся! нельзя быть в эмоциональной завязке столько времени, демонстрируя окружающим лишь то, что они хотят видеть, а не то, что у августуса руквуда на душе.
(а на душе у него такой бардак, что домовик ногу сломит)

— ваш ловец судя по всему вообще без рук, если его едва не сделал парень с травмой. — август выжимает из себя скверную улыбочку, когда цепляется взглядом за обладателя провокационного комментария. а после поднимает свой пустой стакан, переворачивает его в воздухе демонстрируя, что там лишь две капли осталось и наигранно разочаровано пожимает плечами. ну что поделать — выпить за прошедшую игру с фанатом противника никак не получится.
руквуд замечает, что голос его звучит недостаточно враждебно, чтоб все переросло в откровенный конфликт. плохо быть пьяным, в самом деле — никакого контроля даже над собой. и он мается от этого, душевно почти страдает из-за своих желаний и того, как он должен себя вести. безукоризненно.
ну и зачем ты сюда приперся, руквуд? сидел бы себе в лондоне и горя не знал. пошел бы просто потрахался с кем-нибудь, выпуская всех своих демонов, никто б тебе и слова не сказал.

— но очко не пахнет, как говорится, — пожимает он плечами издевательски снисходительно и оставляет на грязном столе 20 галлеонов. пусть он не в лондоне, но выпустить пар иначе здесь тоже сможет, даже ходить далеко не нужно. лучше поберечь свою репутацию, в самом деле.
встав и поправив свою темно-синюю мантию бессовестно элегантно, руквуд шагает к выходу слегка пошатываясь. жаль, что путь его лежит через этих радостных шотландцев.

в лс

Идея отыскать Наташу вдохновляла только Белову. Остальные её энтузиазма не разделяли, посчитав, что Романова — взрослая девочка и сама разберется со своей жизнью. Слухи о смерти Черной Вдовы, — в очередной раз! — никто всерьез не воспринимал. Но у Елены, что говорится, кошки на душе скреблись. Всё верно. И то, что "умирала" Наташа, на памяти Лены, как минимум, трижды. И что Романова взрослая и сама разберется. И что смысла в этом во всем не больше, чем в воды в дырявом корыто.

"Вы не понимаете! В этот раз все по-другому!"https://i.imgur.com/USJDlRB.gif

Мир превратился в свалку из событий и людей. Все смешалось в одну кучу. Что уж говорить, если у Лены самой мысли в кашу. Последнее, что она помнила — это как её тело обращается в прах. А потом — БАЦ! И вот она собрано воедино, только пять лет спустя. Сказать, что Алексей с Мелиной обалдели— ничего сказать. И может быть именно поэтому они были против, чтоб Белова с корабля на бал рванула. Прошло всего две недели — по их словам. По мнению Елены — прошло УЖЕ две недели. Этого было вполне достаточно, чтобы вставить шарики на место в ролики и гнать вперед. И не настолько все уж и изменилось, если быть честными, чтобы долго и упорно вникать в происходящее.

Так или иначе, но Елена мчала в Нью-Йорк. Четкого плана не было — решила, что будет импровизировать, оказавшись на территории Соединенных штатов. Всё-таки, Россия — это Россия. А Америка — это Америка. В чем она была уверена больше всего, так это то, что не стоит с ноги заходить через парадный вход. Романова явно не обрадуется приезду родственников из русской глубинки.

Затеряться среди десятков туристов и прочих прибывших по своим делам было не трудно. И вот Белова покидает здание аэропорта со стороны города. Такси находится быстро. И пока разговорчивый водитель наматывает километры на колеса, увозя пассажирку в сторону ближайшего мотельчика, Белова раздумывает, что неплохо было бы проверить Наташины нычки. Если ей повезет и сокровища Черной вдовы не тронуты, то у неё в распоряжении будет неплохой арсенал для осуществления своих планов. Но это всё подождет до завтра. А сегодня Елена ужасно хочет  смыть с себя дорожную усталость, набить чем-то сносным желудок и забыться на несколько часов в обнимку с подушкой.
***
Человека в завязке сразу видно. Хотя бы просто потому, что защита у квартиры никакая. Елене не стоило никакого труда, чтобы вскрыть шпилькой чужой замок. В прочем, наверное, было бы удивительно, если бы все было по-другому. Хозяин жилища явно пытается начать новую жизнь — ему больше не зачем прятаться, а все враги, нажитые за добрую сотню лет либо сдохли давно, либо сами сидят. Как ни крути, а Наташкиному зимнему дружку повезло — оправдали по всем статьям. Это было забавно. Хорошо, что не в России родился. Там бы такому ветерану пиздюлей бы отсыпали в лучшем случае. В худшем... Елена надеялась никогда не узнать, что будет в худшем случае.

Обстановка в квартире самая, что ни на есть аскетичная. Много ли надо солдату для того, чтобы чувствовать себя комфортно. Девушка обшарила все возможные углы, разрядила найденные пистолеты. Вот тебе и в завязке! А оружия столько, что целую роту в одну каску положить можно. Ладно, это тоже шутки. Но от старых привычек сложно избавиться, особенно когда ты привык быть всегда на войне. Елена помнила то немногое, что Наташа рассказывала о своих Американских друзьях. У Джеймса Барнса была довольно грустная история. И именно ему выпало стать той самой ниточкой, которая должна привести Белову к Романовой.

"Ну, привет, мой Тесей. Я твоя Ариадна. Веди меня к нашему Минотавру!"https://i5.imageban.ru/out/2021/05/28/0 … d774ae.gif

Время, которое шпионка провела в ожидании, за мыслями пролетело незаметно. И вот послышался легкий щелчок дверного замка. Елена подняла свой пистолет так, чтоб мужчина точно не пропустил нацеленное на него дуло.

— Ну, привет, Джеймс Бьюкенен Барнс. Наслышана о тебе, рада увидеть в живую, — Она чуть качнула оружием в сторону двери, — ты не мог бы дверь закрыть? Нас ждет с тобой долгий разговор. Или нет, тут уж как повезет. Кстати, можно называть тебя Баки?

Конечно, целиться из пистолета не очень дружелюбно, но Белова привыкла перестраховываться в таких случаях. Кто знает, чего ждать от этого столетнего ветерана? Елене совсем не хотелось проверять на себе. К тому же это был хороший аргумент в вопросах о серьезности намерений незваной гостьи.

в лс